Пользуясь собственными данными о языке уолбири и кри­териями Б. Берлина и П. Кея, К. Хейл приходит к выводу о том, что в этом языке имеются два основных цветовых термина: черный (темный) и белый (светлый). Если допустить, что выделенные Б. Берлином и П. Кеем одиннадцать цветовых кате­горий универсальны, то в языке уолбири должны существовать способы обозначения цветов, для которых нет основного тер­мина. Одним из таких способов, указывает К. Хейл, является весьма продуктивный морфологический способ образования оп­ределений, заключающийся в удвоении существительных, для которых данный цвет характерен. Удвоение существительного кровь дает обозначение красного цвета, удвоение существитель­ного трава — зеленого и т. п. Эти и другие данные позволяют К. Хейлу сделать вывод в соответствии со своей гипотезой: цветовая номенклатура языка уолбири характеризуется нали­чием пробелов в названиях основных (универсальных) цвето­вых категорий, причем эти пробелы могут быть заполнены морфологически производными терминами [Там же, 298]. Таким образом, К. Хейл предполагает, что номенклатуры цвета м исчисления дают примеры феноменов культуры, которые, по- видимому, являются универсальными, несмотря на их частое отсутствие в некоторых отдельных культурах.

Мы остановились на работе К. Хейла несколько подробнее в связи с разрабатываемой в отечественном языкознании теорией существования так называемых лакун. Прежде чем рас­смотреть круг проблем и некоторые точки зрения, связанные с этой теорией (методом), укажем на еще один аспект пробле­мы взаимоотношения мышления, языка и культуры.

Мысль Б. Л. Уорфа о языковой детерминации человеческого поведения не вызывает такой резкой критики, как другие положения его гипотезы. Как отмечает В. А. Звегинцев, Б. Л. Уорф, указывая на жесткую зависимость норм мышления от языка, не различает: 1) зависимости норм мышления от язы­ка и 2) зависимости от языка норм поведения. Что касается влияния языковых форм (как их понимает Б. Л. Уорф) на по­ведение человека, то наличие такого влияния подтверждается нашей повседневной жизнью [Звегинцев 1960, 130].

Поскольку поведение безусловно является принадлежностью культуры и во многом определяется ею, оно обладает и нацио­нальной спецификой. Многочисленные расхождения, например, обнаруживаются при сопоставлении этикета общения народно­стей нашей страны. С точки зрения русского, странным пред­ставляется запрет на расспросы о жене и детях в разговоре между адыгскими мужчинами. Прямо противоположны в рус­ской и адыгской локальных культурах кинесика приветствия: приветствуя друг друга, адыги старшего поколения приподни­мают подбородок, русские же обычно наклоняют голову [Бгаж- shokob 1978, 82, 139]. Адыгское приветствие в русской культуре выглядит знаком высокомерного отношения к окружающим. Факты подобного рода позволяют утверждать, что формы по­ведения, принятые в культуре А, не совпадают с поведенчески­ми нормами культуры Б и овладение новыми нормами поведе­ния для иностранца, попавшего в иную культуру, является за­дачей, сопоставимой с овладением языком [Верещагин, Косто­маров 1976, 151]. Иными словами, изучение специфики речево­го поведения той или иной культуры тесно связано с экстралингвистическим контекстом, с нормами невербального поведе­ния, характерными для этой культуры. Д. Хаймс отмечает, что, кроме правил грамматики и словаря, иностранцу, находяще­муся в сфере незнакомой культуры, необходимы дополнитель­ные сведения о речевом поведении носителей данной культуры, чтобы правильно и эффективно «действовать» в иноязычном окружении [Хаймс 1975₂, 45]. По мнению Е. М. Верещагина и В. Г. Костомарова, немаловажную роль в этом случае играет обучение использованию афоризмов, представляющих собой аккумулированный в речи коллективный опыт той или иной лингвокультурной общности. Ознакомление с этим опытом оп­
ределенным образом стимулирует поведение адресата или мо­дифицирует это поведение, влияет на формирование его миро­воззрения, этических норм и т. д. Афоризмы не только отра­жают специфику культуры, но и по-разному воспринимаются в различных лингвокультурных общностях. А. Е. Крымский за­мечал в этой связи: «…араб-сириец при западной вышколке не любит строгой и скучной логики и объективных доказательств, а больше всего ценит афоризмы, правила, меткое слово и т. п. Пословица для него большее доказательство, чем самый пра­вильный силлогизм» [Верещагин, Костомаров 1976, 176].

Следует также упомянуть еще одно свидетельство влияния языка на поведение представителя той или иной локальной культуры, которое используется в сфере массовой коммуника­ции (МК). В МК, например, намеренно смещаются сферы употребления слов при обсуждении социальных проблем: вместо слов бедность (poverty) употребляется экономический термин низкий доход (low income). Если с бедностью следует бороть­ся, то низкий доход можно поднимать до более высокого уров­ня. Характерно также употребление слов, лишенных каких-ли­бо отрицательных ассоциаций: слова гетто (ghetto) и трущобы (slums) связаны с представлениями о нищете, голоде, насилии, а употребляемое средствами МК словосочетание внутренний город (inner city) свободно от таких ассоциаций. В западной пропаганде широко используются и непонятные для большин­ства носителей языка термины. Знание таких терминов благо­даря их специфике дает стопроцентную информацию, незнание же — нулевую: напалм называли в отчетах о боевых действиях во Вьетнаме soft ordnance (мягкий заряд), или naphtagel (нафтагел). Термины выполняют в таких случаях «вуалирующую» функцию: с помощью незнакомых, узконаучных или псевдона­учных слов формируется уважение, доверие к источнику ин­формации [Техника дезинформации и обмана 1978, 137—167]. Широко распространен также прием создания и закрепления за отдельными языковыми знаками определенных социально-психологических коннотаций. Так, например, в основе жаргона подростков в книге Э. Берджесса «Механический апельсин» лежат искаженные русские слова, схожие по своему звучанию с английскими словами, имеющими, как правило, отрицательные коннотации: horrorshow (букв, «кошмарное зрелище»^[2]), означает «одобрение»; deng (созвучное английскому dung «дерьмо») в значении «деньги».