В начале терапии пациентка была не в состоянии написать что-либо, кроме своего имени. На первых сеансах, когда она говорила о своей двига­тельной неуверенности, она вспомнила, что первым произнесенным ею сло­вом было «падать». Сколь тесной была связь психосоматических наруше­ний зрения и походки с интернализованным запретом идентичности, ясно из ее рассказов о трудностях в учебе и страхе перед экзаменами. Хотя она не могла писать и при попытках читать воспалялись склеры, что делало невозможным ношение контактных линз (а очки она терпеть не могла), она была убеждена, что в силу ее выдающихся способностей сможет сдать эк­замены без проблем. При этом ей не удавались даже маленькие подготови­тельные шаги.

Когда группа агрессивно атаковала ее фантазии всемогущества, за кото­рыми она скрывала беспомощную неспособность правильно организовать за­нятия, она эмоционально ушла в себя. Она решительно отвергала попытки группы проанализировать ее симптомы и трудности в работе. Хотя терапевт защищал ее от группы, вызывая агрессию на себя, суицидальная регрессия пациентки усиливалась. В группе она оставалась замкнутой, застывшей. Без контактных линз и очков она сама себе казалась слепой и страдала от усили­вавшихся фантазий самоубийства. Участие группы она воспринимала в отри­цательном переносе как сильную агрессию и угрозу. Она говорила, что всегда хотела покончить с собой, когда у нее возникало чувство, что семья ее не отпу­стит. За фантазиями, все более принимавшими паранойяльно-психотический характер и, наряду с суицидной идеацией, вызвавшими необходимость уже упоминавшегося’помещения в стационар, скрывался инфантильный страх рас­ставания с семьей, от которого она пыталась защититься психосоматическим обездвиживанием.

На групповом занятии она вспомнила, что в раннем детстве на прогулке с семьей ей однажды отказали ноги. Она отстала, видела перед собой родите­лей, дом, знакомую дорожку, но была не в состоянии двигаться, отчаянно пла­кала и кричала, чего поначалу никто не заметил.

С раннего детства до 20-летнего возраста, когда она ушла из семьи, у нее часто был один и тот же сон. в котором отчетливо выступала динамика симбиотической связи с матерью. Она видела во сне, что лежала в постели в позе эмб­риона и при этом очень боялась двигаться, поскольку каждое движение означа­ло бы смерть. Похоже – скорчившись и в тревоге – выглядела она и в группе.

Чтобы расщепить и дифференцировать динамику инфантильного пере­носа, после кратковременного пребывания в клинике, во время которого пси­хотерапия не прерывалась, было начато параллельное ведение индивидуально и в группе. Это позволяло больной, в зависимости от потребностей, консоли­дироваться как с психотерапевтом против группы, так и с группой против него, защищаюсь таким образом от архаического страха преследования и расстава­ния. Когда психотерапевту пришлось на месяц покинуть группу и его заменял другой врач, пациентка реагировала на это «несчастным случаем». Когда впер­вые за долгое время пациентка вышла из изоляции и посетила вечеринку у сокурсницы, она сломала ногу во время танцев. В терапевтической группе она демонстративно клала ногу в бесформенной гипсовой повязке на стул в цент­ре группового круга. Она казалась облегченной, приятно удивленной и почти гордой своей ногой в гипсе, которая, с одной стороны, ей мешала, с другой же – привлекала внимание в группе и к тому же позволила на четыре месяца отодвинуть экзамен, которого пациентка боялась.

На попытки группы анализировать симптом она отшучивалась, что вызыва­ло сильную агрессию, в особенности у членов группы мужского пола. Мужчины бессознательно видели в гипсовой ноге эрегированный половой член и вслед­ствие интеллектуализируюшей защиты пациентки страдали от сильного страха кастрации. На это пациентка реагировала сильной тревогой и отверганием.

Когда группа не стала анализировать этот симптом, пациентка реагиро­вала сильным страхом быть покинутой и уходом в себя. Позднее она жалова­лась на это вернувшемуся психотерапевту, выражая свое разочарование и в группе. С упреком она говорила, что все мужчины в группе отказывались от­везти ее в машине домой после занятия, хотя ей трудно было ехать в обще­ственном транспорте. Когда же группа напомнила, что она сама представляла гипсовую ногу как нечто веселое и забавное, отрицая всякое предположение, что это может иметь какую-то связь с ее проблемами и конфликтами, пациен­тка сначала была огорошена. Вскоре после этого со слезами она рассказала в группе о своем сне, который сделал понятной психодинамику ее симптомати­ческого поведения. «Слон топает тяжелыми большими шагами по пустыне. Он оставляет огромные ямы в песке, наполненные кровью. Кровавые ямы воз­никают оттого, что женщины держат в песке свои руки, раздавливаемые сло­ном в кровь, которые они затем вынимают наружу».

Она была потрясена сном и видела в нем символ своего мазохизма. Она никогда не могла постоять за себя и даже подыгрывала родителям, называв­шим ее за дискоординацню движений увальнем и слоном. Группа реагировала на сновидение растерянностью и сильным чувством вины. Она узнала в нем ту роль, которую пациентка играла в группе – с одной стороны, поврежден­ной, истекающей кровью женщины, но с другой – слона, механически топаю­щего напролом через группу, как будто ее вообще нет. В особенности для муж­ской части группы постоянным вызовом были ее интеллектуализированные и обесценивающие замечания. Группа считала, что пациентка своим поведени­ем прямо-таки подставляет себя, мазохистски требуя, чтобы мужская часть группы потопталась на ее чувствах.

Из дальнейших ассоциаций пациентки и группы выяснилось, что слон в сновидении представлял семейную группу пациентки и ее жесткие правила, из-за которых любые попытки самостоятельных шагов вызывали удушающее чувство вины. Реакция обездвиженности пациентки была представлена зары­тыми в песок и раздавленными там руками, которыми она не могла писать свою экзаменационную работу. Анализ сна показал одновременно, что слон представлял и саму пациентку или интернализованный в ней образ родителей, которые позволяли ей лишь деструктивное и неловкое поведение по отноше­нию к себе и другим. Все отношения, которые она пыталась завязать, будь это в терапевтической группе или в университете, были неустойчивыми, постоян­но на грани разрыва, и когда последний наступал, пациентка чувствовала себя в известной мере растоптанной и кровоточащей.

В этой связи стала ясной и функция тяжелых нарушений походки, зрения и частых травм пациентки. Частые травмы и переломы инсценировали ее ар­хаический конфликт идентичности, ее потребность в автономии и страх рас­ставания на уровне соматического Я. Сломанная и обездвиженная гипсовой повязкой нога служила одновременно демонстрацией страшного для больной разрыва с родителями или другими значимыми лицами и защитой от него. Несчастный случай произошел тогда, когда психотерапевт вынужден был по­кинуть пациентку и группу на месяц. Демонстрация расставания, которое бес­сознательно переживалось как разрыв отношений с врачом, на уровне сомати­ческого Я дало пациентке защиту от архаического страха расставания и дест­руктивной агрессии к терапевту. Она появилась в группе спокойной, считала свою сломанную ногу в гипсе забавной и почти гордилась ею. Попытки груп­пы анализировать симптом натолкнулись, однако, на сильную защиту. Игно­рирование же симптома было воспринято как то, что ее бросили, и сопровож­далось разочарованием и бурными упреками, которые она смогла высказать открыто лишь в присутствии вернувшегося психотерапевта, а до этого скры­вала за эмоциональным уходом в себя. Здесь особенно отчетливо видна пси­ходинамика отраженного реакцией психосоматической защиты нарциссического дефицита.

Семейная группа пациентки – предыдущая | следующая – Защитный характер психосоматического симптоматического поведения

Психосоматическая терапия. Оглавление