Первый отчет пациента Мартина

“Уже с самого раннего детства я страдал астматическим бронхитом. Как рассказывала мать, это было осложнение коклюша, перенесенного в 1945 году во время бегства от русских. С тех пор симптомы закрепились. Сколько по­мню, всегда были трудности с дыханием. Воспоминания о бегстве также свя­заны с этим: продуваемые вокзалы, холодные купе, голод, ночь и туман в пол­ной приключениями поездке на запад.

В ранние годы из-за слабого здоровья мне часто приходилось бывать в детских приютах па северных островах. Там я чувствовал себя ужасно и тос­ковал по дому. Кроме того, насколько я помню, меня очень подавляли обслу­живавшие нас медсестры. Хорошо помню одну. За какой-то проступок, а мо­жет быть в связи с болезнью, она подняла меня рано утром с постели и отчита­ла. Когда родился мой брат, и магь находилась в роддоме, мне было три года. Меня отдали женщине, которая со мной плохо обращалась. Обычное наказа­ние было – «взять с собой на кухню». Там я должен был сидеть с хозяйкой дома на скамейке, в то время как она резала лук, а я плакал от боли в глазах. По словам матери, эта женщина меня терпеть не могла.

Осознал я эти вещи и мучился от уверенности, что умру раньше времени от удушья, только в школе, где-то со второго класса. Все школьное время было сплошным мучением, на занятиях я чувствовал, что задохнусь от выделений в бронхах. Я едва мог дождаться конца урока, чтобы выйти в туалет и там всю эту дрянь выплюнуть, что давало облегчение на пару часов. Потом все начи­налась сначала. Я часто обращался к врачу и подвергался операциям, всегда связанным со слизистыми и гнойными воспалениями. То это были миндали­ны, то заражение крови на пальце, то воспаление легких, то аппендицит с пос­ледующей операцией. Я всегда считал, что с этим надо примириться, и ничего сам не предпринимал против симптомов. Я никогда не мог считать походы к врачу действительной активностью в этом направлении. Это продолжалось долго – приступы потливости, частые простуды, постоянный кашель. В осо­бенности в группах, на семинарах или занятиях я чувствовал мучительное приближение кашля, из-за чего предпочитал одиночество, чтобы можно было спокойно выплюнуть мокроту.

В это время я был под контролем матери. Основным, что помню, было ее постоянное давление. В этой связи вспоминаю, что маленьким мальчиком я ле­жал в постели матери рядом с ней. Я чувствовал, что не должен двигаться и сейчас задохнусь от ее запаха. Ее тело было огромным, теплым и издавало удуш­ливый запах. Я чувствовал также, что должен оставаться под одеялом, где не хватало воздуха, короче, я постоянно боялся задохнуться. Это ощущение до сих пор преследует меня иногда как навязчивая фантазия, которую я должен продумать до конца. Самым жестоким способом смерти, который можно придумать и который всегда преследовал меня, было погребение живьем. Ко мне часто воз­вращалось чувство, что я задыхаюсь, особенно на людях – дома за обеденным столом, в церкви или других общественных местах; в этих ситуациях я чувство­вал ужасную ненависть и страх, от которого я мог защититься только изолирую­щей меня мыслью «они же все дураки» или внезапно возникавшим представле­нием, что их лица искажены, что они чем-то больны и их радость притворна. Вместе с несколькими друзьями, которые тоже были «проницательными», мы фантазировали, что мы – избранные, можем видеть всех насквозь, убеждаясь в их лживости. Как и мать, я испытывал одиночество. В сущности, это была реа­лизованная фантазия погребения заживо или смерти от удушья. Вынужденная изоляция сопровождалась сильным страхом соприкосновения с кем-либо, про­являвшимся в высыпаниях и прыщах, которые сохранились до 23-24 лет. До сих пор у меня излишне чувствительная кожа.

Когда мать хотела дотронуться до меня, я вздрагивал; то же самое было потом при телесном контакте с моими подругами. Нежное прикосновение я воспринимал как коварное нападение и не мог считать это чем-то дружеским. Я думаю, что с этим страхом соприкосновения с людьми или вещами, стрем­лением держаться от этого подальше, связана моя близорукость. Я мог выно­сить действительность лишь в расплывчатом состоянии в противоположность матери, которая до сих пор гордится своим прекрасным зрением. Если я что- то хотел видеть, я должен был подойти близко. Я не мог как следует видеть доску в классе, в сумерках казался себе почти слепым. Покупались очки со все более сильными стеклами, меня преследовал страх, даже уверенность, что когда-нибудь я совсем ослепну. В нашей семье я один близорукий. Конечно, причина может быть другой, фактом является лишь то, что о возникновении близорукости в момент, когда она у меня появилась, я думал то же самое, что и сейчас. Для меня было совершенно ясно, что плохое зрение должно было помочь мне смягчить невыносимую действительность, связанную с давлени­ем на меня матери.”

Пациент, написавший этот отчет, в детстве подвергался жестким требо­ваниям матери быть отличником в учебе. В возрасте 12 лет при смене школы его успеваемость резко снизилась, в особенности по естественным дисципли­нам. Мать, придававшая большое значение оценкам и гордившаяся собствен­ными познаниями, начала часами вдалбливать пациенту уроки и пыталась внешней муштрой, а часто и побоями, улучшить его успеваемость. Он вос­принимал это как мученичество и тренировку сумасшествия. Пациент сооб­щал, что с тех пор уже никогда не мог переступить порог школы без страха. Он чувствовал себя постоянно слабым и «пришибленным», страдая от пред­ставления о своей глупости. Он потерял всякий интерес к школе и под давле­нием матери стал учиться механически и отчужденно. У него не было пред­ставлений о будущем. Решение стать преподавателем в гуманитарной профессии было принято механически и без внутренней убежденности.

После вынужденного расставания с матерью из-за начала занятий в выс­шей школе он, тем не менее, учился весьма охотно и долго. Он много и усерд­но работал. На семинарах он считался самым умным, однако чувствовал, что это признание, которое еще более укрепила успешная защита диплома, при­шло для него слишком поздно. Он был удивлен, что его сокурсники требуют от себя и других так мало по сравнению с ним. Свои разочарование и холод­ность он компенсировал фантазией, что найдет защищенность в сфере гума­нитарных наук. Окончание университета и начало работы в школе он воспри­нял, как и преподавательскую практику перед этим, с сильным страхом, от которого защищался механическим дисциплинированным сосредоточением на преподаваемом материале. Он чувствовал, что коллеги его не понимают, боялся, что выбрал не ту профессию, и страдал от чувства бессмысленности и отчуждения. Одновременно усилились его психосоматические симптомы. Лишь когда он начал относительно самостоятельно преподавать в старших классах, его состояние на какое-то время улучшилось, чтобы вскоре вновь ус­тупить чувству рутины, «внутренней холодности» и одиночества.

Тесная связь между его бессознательным конфликтом идентичности и психосоматической защитой проявилась особенно отчетливо, когда по окон­чании обучения потребовалась его профессиональная и человеческая иден­тичность, на что он реагировал, с одной стороны, бегством к матери, с дру­гой – тяжелой психосоматической реакцией в форме почечнокаменной болез­ни и тяжелого бронхита.

Мы дословно приводим его рассказ о заболевании и предшествовавшем конфликте.

Георг и Мартин: психосоматика и психоз – предыдущая | следующая – Второй отчет пациента Мартина

Психосоматическая терапия. Оглавление