На первой стадии лечения пациент сидел в группе молча, почти непод­вижно, в тревоге оглядываясь вокруг себя. Когда с ним заговаривали, он рас­сказывал о чувстве диффузного страха, подавлявшем его, который он не мог ни с чем конкретно связать. Он выражал сильное желание откровенности и честности в группе. В ходе динамики переноса группа воспринималась им все более враждебной. В особенности его пугали агрессивные споры, на которые он отвечал все большим эмоциональным уходом в себя. При расспросах об этом он вспомнил, что в семье любые формы открытого эмоционального спо­ра и, особенно, проявления агрессии были запрещены. Всякие попытки к это­му душились родителями в зародыше, чаще с замечанием, что подобные не­контролируемые сцены в порядочной семье неуместны. Ребенком он почти никогда не плакал.

На эмоциональные сцены в групповом процессе, воспринимавшиеся им как угрожающие и агрессивные, он отвечал чувством дереализации и силь­ным сомнением в искренности группы и терапевта, о котором, однако, не от­важивался говорить. Вместо этого он жаловался на невротическую зажатость своей семьи, университета, общества в целом. Себя же самого он выставлял нуждающимся в помощи по поводу соматических симптомов, «жертвой бес­человечного общества». При этом он давал понять, что считает себя одарен­ным, способным, интеллектуальным, призванным решать большие задачи. Его симптомы представлялись ему необъяснимым пятном на идеальном представ­лении о себе. Каждую попытку группы разобраться в том, как он в действи­тельности воспринимает свои трудности, какие желания, разочарования и аг­рессивные чувства с этим связаны, он в ужасе отвергал, замыкаясь в себе, когда группа отказывалась принять его объяснение происходящего жалобами на общество в целом. Подавленность, ощущаемая пациентом, позволяла пред­полагать его выраженную латентную суицидальность. В силу этого ему были дополнительно предоставлены еженедельные сеансы индивидуальной тера­пии с групповым психотерапевтом.

Уже на первом таком сеансе он сказал, что чувствует себя обязанным рассказать группе о своих перверсных действиях, но не смеет из-за сильного страха. Ни о чем же другом он говорить не может, поскольку тогда будет чув­ствовать, что избегает своей главной проблемы и не принимает лечение все­рьез. В основном поэтому он прекратил свою первую групповую терапию. Тогда он рассказал об этом прежнему психотерапевту, и симптом внезапно исчез после ее насмешливого предложения «все это бросить». Фантазии с ре­зиновыми трусами появлялись с тех пор лишь во сне, но связанное с первер­сией и сексуально-перверсными фантазиями чувство вины, о котором он не отваживался говорить в группе, оставалось. На это ему было сказано, что он может говорить в группе о своем симптоме, когда захочет, что было им вос­принято с большим облегчением.

На индивидуальной терапии говорилось, в основном, об отношениях пациента с подругой. Кроме членов терапевтической группы, она была един­ственным человеком, с которым он общался, и отношения с ней воспринима­лись с амбивалентным чувством. С одной стороны, он с гордостью и удовлет­ворением сообщал о сексуальных отношениях с ней, которые помогали ему чувствовать себя более сильным и отказаться от своего перверсного мастурбационного ритуала. С другой стороны, он обвинял подругу в своей изоляции. Она отпугнула его друзей своей скованностью и тревожностью. Его фантазии оставить подругу и познакомиться с другими женщинами, с которыми ему было бы лучше, вызывали в нем, однако, сильное чувство вины и неуверенно­сти. Он считал, что подруга преследует его своей ревностью. В постоянных спорах с ней он пытался избавиться от этого чувства вины. Он страдал оттого, что не может считать ее интеллектуальным собеседником так же, как мать и сестер. Поэтому он чувствовал себя скованным и контролируемым, особенно в присутствии других людей.

В то время как он гордился внешностью подруги, он отвергал ее страхи и проблемы как нечто презренное. Одновременно он боялся, что подруга не­довольна им и желала бы видеть в нем сильного, бесстрашного мужчину. В связи со скованностью, которую он чувствовал, бывая с подругой на людях, он вспомнил о «дипломатических приемах» в семье, где он должен был доказы­вать свою благовоспитанность. Эти ситуации он воспринимал как чрезвычай­но неприятные, краснел и замолкал. С тех пор у него остался страх, что при посторонних он все время делает что-то не так.

Проецируемые на подругу страхи и постоянные упреки приводили к по­стоянным спорам из-за пустяков, сопровождавшимся побоями, слезами, угро­зами расстаться и, наконец, примирением в изнеможении. Пациент вспоми­нал, как в спорах его подавляла и терроризировала мать. Ее упреки: «как ты можешь так поступать со мной», «такое не говорят своей матери» – вызывали у него сильное чувство вины. Когда мать в конфликтных ситуациях прикрыва­лась своими психосоматическими симптомами и жаловалась на боли, он все­гда чувствовал себя виновником этого, был беспомощным и бессильным. Эта ситуация воспроизводилась в симбиотически-амбивалентных отношениях с подругой. Он страдал от убеждения, что не может достаточно дать ей, что его чувства к ней недостаточно сильны и откровенны и что он может потерять ее из-за своей бранчливости.

Проработка чувства вины и неспособности отграничиться от подруги в этой первой фазе индивидуальной терапии определялась усилиями освободить пациента от подавлявшего чувства вины. Когда он говорил на терапии о своем лихорадочном поведении и торопливой речи, он вспоминал, что всегда боялся разочаровать мать и огорчить ее. В семье его отношения с матерью считались особенно близкими, и он всегда боялся разрушить их своим поведением.

Он никогда не получал истинного участия со стороны родителей. От его жалоб на плохое настроение и скованность, особенно усилившихся после пере­несенного туберкулеза, они всегда отделывались замечанием, что у него для этого нет никаких оснований. Пациент видел в этом еще один упрек и чувствовал себя неудачником, который не в состоянии мужественно переносить свои болез­ни и страхи. Эта динамика повторялась в отношениях переноса на индивиду­альной терапии. Он тревожно опасался рассердить психотерапевта, быть ей в тягость и предъявлять на нее права. В группе он постоянно подчеркивал, как сильно укрепляет его индивидуальная терапия. Эти частые заверения носили при этом отчетливо требовательный и заклинающий характер. Он не хотел до­пустить, чтобы психотерапевт что-то требовала от него или агрессивно на него реагировала. Сообщения о симбиотических отношениях с подругой, в которых он отреагировал свой архаический страх расставания, сначала аналитически не интерпретировались, хотя было ясно, что при этом он, в сущности, говорит о своих отношениях с психотерапевтом. Каждую попытку анализа своих чувств он воспринимал как непосредственное нападение, на которое реагировал глубоким разочарованием и эмоциональной отгороженностью.

Динамика болезни – предыдущая | следующая – Поведение пациента в группе

Психосоматическая терапия. Оглавление