Понимание мышления как деятельности, являющейся дери­ватом деятельности практической, достаточно обосновано в пси­хологии; при рассмотрении такого понимания обычно подчер­кивается один, правда наиболее существенный, аспект этой дея­тельности— мышление выходит за пределы чувственного позна­ния (не случаен подзаголовок известной книги Дж. Брунера «Психология познания» — За пределами непосредственной ин­формации) [Брунер, 1977].

Главный вывод из такого понимания мышления состоит в том, что в мышлении могут быть выделены те же единицы, что и в практической деятельности. Мыслительная деятельность складывается из отдельных действий, направленных на конкрет­ные цели; могут быть выделены способы совершения этих дей­ствий— операции, которые зависят от условий выполнения этих действий.

Отсюда следует методологический вывод о приемлемости понятийного аппарата общепсихологической теории деятельности А. Н. Леонтьева к исследованию речевого мышления.

Фундаментальное отличие мышления от практической дея­тельности заключается в том, что оно, будучи дериватом по­следней, совпадая с ней по структуре, различается средствами осуществления: в деятельности мышления человек оперирует уже не реальными объектами, а их знаковыми или квазизна­ковыми субститутами.

Поэтому проблема знака оказывается теснейшим образом связанной с анализом мышления. Так как мышление (за преде­лами психологии) часто сводят к проблеме речевого мышления, то естественно связывать прогресс в исследовании мышления с успехами в изучении языковых знаков.

В целом уровень разработки проблемы языкового знака в лингвистике чрезвычайно высок, представления лингвистов о различных видах языковых знаков доведены до такой степени детализации (см., например [Арутюнова и Уфимцева 1980]), что в психологии речевого мышления в настоящее время они не могут быть утилизованы из-за различия в уровнях развития этих дисциплин. Кроме того, исследования языкового знака в лингвистике не ориентированы в своем большинстве на верифи­кацию их психической или психологической реальности.

В этом смысле особняком стоят работы Ю. С. Степанова, в первую очередь «Семиотика» [Степанов 1971] и «Имена, предикаты, предложения: Семиологическая грамматика» [Степанов 1981]. Ю. С. Степанов полагает, что одной из процедур построе­ния семиологической грамматики является установление психо­логической реальности семиологических категорий и систем.

Не имея возможности проанализировать здесь концепцию семиологической грамматики Ю. С. Степанова, приведем одну цитату, которая в известной мере должна показать, что эта кон­цепция сейчас наиболее приемлема в качестве «поставщика» категориального аппарата описания речевого мышления, кото­рый (аппарат) может быть психологически верифицирован и психолингвистическом эксперименте.

«Вопрос о психической реальности, разумеется, важен и для семиологической грамматики, в частности и в ее аналитическом варианте. Однако мы не видим никаких оснований истолковы­вать логическое и семиологическое описание как непосредствен­ную модель психических процессов. Путь, на котором мы ищем контактов с психологией, другой. Как и в отношениях с логикой (хотя там эти отношения гораздо более тесные), мы будем ста­раться устанавливать аналоги семиологических категорий и си­стем в психических реальностях, независимо от установленных и описанных психологами. В этом смысле вопрос о психической реальности сводится к вопросу о психологической реальности, к реальности объекта в рамках определенной научной теории — психологической или психолингвистической. Уже из сказанного выше ясно, что среди последних нашей концепции наиболее от­вечают те психологические и психолингвистические концепции, в которых исследуются психические корреляты одновременно языковых и логических форм.

В семиологической грамматике эта тема возникает на каж­дом шагу, и прежде всего в связи с проблемой категорий. Слово и понятие, вообще категории языка и категории мышления, фор­мы мысли и содержание мысли, априорное и опытное знание, интуиция и опыт, «наблюдение» и «концепт», вообще психиче­ское и логическое — все эти противопоставления и дихотомии, выдвинутые с разных точек зрения и в разные эпохи, пересека­ются в проблеме категорий, составляя ее сложное современное содержание.

Если сейчас резюмировать проблему в той же общей форме, в какой она здесь поставлена, то следует сразу сказать, что категории понимаются в этой книге как наивысшие обобщения, одновременно в трех сферах — мышления, психики и языка. Только эта тройная принадлежность обеспечивает адекватное освещение категорий. С материалистической точки зрения это равносильно утверждению, что в основе категорий лежит в ко­нечном счете отражение и обобщение явлений объективного ми­ра» [Степанов 1981, 35—36].

Такая своеобразная психологическая ориентация семиологической грамматики Ю. С. Степанова объясняется постоянными выходами за пределы языка как объекта и выходами за преде­лы лингвистики как понятийной системы. Такое проникновение за пределы языка неизбежно приводит к выводу о множествен­ности знаковых опосредователей человеческого общения, а от попыток обобщенной интерпретации семиозиса и его связи с че­ловеческой деятельностью один шаг до психологических пред­ставлений о ней.

Ю. С. Степанову принадлежит также обоснование представ­ления о том, что качество знаковости присуще отдельным видам знаков в различной степени и зависит от позиции наблюдателя-интерпретатора. Закон, описывающий соотношение знаковости знаковой системы и наблюдателя, гласит: «Для участников… системы знаковость данной системы существует лишь в диапа­зоне их осознанного восприятия» [Степанов 1971, 111]. В наибо­лее общей форме эта же закономерность имеет вид: «Наблюда­тель извне отчетливо различает ступени знаковости, но не зна­ет, сколько ступеней включает сам участник в свой «язык» (где пределы «языка»). Наблюдатель-участник, напротив, зна­ет, где пределы его языка, но не различает внутренних ступе­ней знаковости внутри последнего» [Степанов 1971, 111—112].

Такое понимание ступеней знаковости объясняет формирова­ние знаковых систем ad hoc во внутренней речи, образуемых для решения конкретной задачи в процессе мышления. Знако­вые системы ad hoc, формируемые для конкретных случаев мыслительной деятельности, протекающей в развернутом виде, как интракоммуникация, как внутренний диалог с самим собой, как правило, обладают меньшей степенью знаковости по срав­нению со знаковыми системами, используемыми в интеркомму­никации (см. ниже). Для интракоммуникации достаточен мини­мум ступеней знаковости, и так как отправитель и получатель информации — это одно лицо, то средства синтагматической организации сводятся к минимуму. Об этом свидетельствуют интроспективные представления о бедности грамматической оформленности внутренней речи.

Кратко резюмируя содержание этой главы, назовем еще раз предпосылки решения проблемы речевого мышления, созданные в философии, психологии и лингвистике.

Философия внесла свою лепту прежде всего созданием дея­тельностного объяснительного принципа, формированием категорий идеального и превращенной формы. Психология прежде всего способствовала решению проблемы речевого мышления формированием понимания мышления в широком и узком смыс­ле, формированием представления о мышлении как деривате внешней предметной деятельности, осуществляемой во внутрен­ней знаковой форме, следствием этого является возможность применения к исследованию процесса мышления понятийного аппарата общепсихологической теории деятельности, в котором особое место занимает понимание операции.

Лингвистика способствует решению проблемы речевого мыш­ления разработкой типологии языковых знаков.