Психотерапевтические эффекты

Л. Шерток считает, что между психоаналитической процедурой и процессом гипнотизации существует глубокая связь. К этой мысли он возвращается многократно. «…Сама психоаналитическая ситуация не лишена гипногенных элементов: сосредоточенность, молчание, положение лежа, тишина создают условия для на¬чала сенсорной депривации. Молчание также может действовать двояким образом: с одной стороны, оно благоприятствует фантазматической активности; с другой – может вызывать модификации в состоянии сознания, которые позволяют объекту психоаналитической процедуры переходить с одного уровня регрессии на другой, пока он не достигнет форм коммуникации, специфических для гипноза» (с. 189). «Такие психоаналитики, как Кьюби, Марголин, Гилл и Бренман, активно интересуются гипнозом» (с. 190). «В «декоративно-сценической» стороне психоаналитического сеанса всегда присутствует элемент гипноза, гипноз всегда лежит в основе сеанса психоанализа, и сама теория психоанализа никогда не появилась бы на свет, если бы Фрейд не занимался гипнозом» (с. 199) и т. д.
Отметим, что Л. Шерток неустанно подчеркивает роль, которая отводится современными «ревизионистами» психоанализа проблеме эмоциональных отношений, складывающихся между врачом и больным. По поводу такого подхода следует сказать, во-первых, что при этом обращается внимание на действительно первостепенно важный терапевтический фактор; во-вторых, что этот подход отличается ярко выраженным гуманизмом, проявляющимся в стремлении рассматривать терапевтический процесс как связанный с воздействием на личность больного, а не на отдельные функции его психики; в-третьих, что, затрагивая проблему этих эмоциональных отношений, мы вступаем в область, еще очень мало теоретически разработанную, где уверенно логически доказывать что-либо так же трудно, как уверенно логически опровергать. Вместе с тем общий характер объяснений, предлагаемых Л. Шертоком, дает повод лишний раз задуматься над несходством путей, которыми развивалась психотерапия за рубежом и в Советском Союзе.
Мы можем теперь уточнить, в чем заключаются различия между подходами к парадигме бессознательного, наметившимися в западной литературе и в нашей. Эти различия выступают достаточно отчетливо и во многом объясняются общими традициями, определявшими на протяжении десятилетий развитие советской психологии и психотерапии, с одной стороны, и эволюцию психоаналитических воззрений — с другой.
Для психоаналитических исканий прочно сложившейся традицией является выводить детерминацию настоящего из регрессии к далеким, фазам онто- и даже филогенеза, широко связывать различные проявления душевной жизни в условиях нормы и особенно патологии с более или менее произвольными представлениями об «архаических» фазах созревания психики. Критика, которой подвергались в свое время, в рамках самой же психоаналитической школы, работы Ференчи, Мелани Клайн и др., подчеркнула, однако, что обобщения, создаваемые на этом пути, остаются в лучшем случае лишь более или менее эффектными метафорами, путь от которых до подлинного раскрытия механизмов исследуемого явления или процесса еще очень долог. И создается впечатление, что, когда Л. Шерток определяет как основной принцип своего credo идею регресса к «первичному», «симбиотическому», «архаическому», «слитному» отношению, он, указывая на неоспоримо реальный факт измененности психологических связей субъекта, который подвергается психоаналитическому или гипнотическому воздействию, с миром, раскрывает этот факт, оставаясь также, скорее, во власти только метафор. Но возможны ли здесь вообще какие-то другие пути? Сформулируем некоторые соображения по этому поводу.
Основной формой эмоционально окрашенных отношений, складывающихся между врачом и больным при психотерапии, является прежде всего отношение межличностного общения. Поэтому анализ этого отношения достигает какой-то степени глубины, только если он основывается на определенной концепции природы межличностного общения, на определенной теории функциональной структуры этого процесса, на определенном представлении о его явных и скрытых психологических компонентах.
Мысль о том, что сущность общения исчерпывается его формально-информационным, содержательно-логическим аспектом, является сегодня уже давно пройденным этапом. Мы хорошо знаем теперь, что в функциональную структуру процесса общения входят и многие другие факторы, и в частности фактор внушения, который вплетается в эту структуру иногда настолько скрытым образом, что ни один из участвующих в процессе общения может этого даже не подозревать. А поскольку это обстоятельство относится и к психотерапевтическому процессу, мы ни при каких условиях не можем, конечно, исключить зависимость лечебных результатов последнего (тем более если лечение сильно – на годы – растягивается во времени, как это сплошь и рядом имеет место при психоанализе) от механизма суггестии. В этой связи позиция Л. Шертока, указывающего па близость методик психоанализа и гипноза, несомненно, обоснованна. Мы подчеркиваем это обстоятельство потому, что оно важно и в плане истории нашей критики психоанализа. Мысль о том, что наблюдаемые в определенных случаях благоприятные эффекты психоаналитического лечения могут объясняться воздействием гипнотическим, вмешивающимся в систему отношений между больным и врачом совершенно независимо от намерений последнего, звучала в высказываниях советских критиков психоанализа еще в 20 – 30-х гг. очень отчетливо.
То, что общение с помощью речи выполняет функцию передачи не только формализованной информации, но и эмоциональных оттенков, является уже трюизмом. Но лишь сравнительно недавно (симпозиумы АН СССР по проблеме механизмов речи, проходившие в 1974 и 1978 гг. в Ленинграде, работы Л. А. Чистович, В. А. Кожевникова, Г. С. Рамишвили и др.) удалось лучше понять, что эмоциональный аспект речи имеет свой специфический дискретный «алфавит», что сто активность опирается на определенные (преимущественно правополушарные) мозговые системы и что по мощи своего воздействия на поведение и психику, а также по своему «филогенетическому возрасту» он не только не уступает аспекту содержательно-смысловому, но в некоторых случаях его даже значительно превосходит. Этот «язык» врожденно воспринимаем не только всеми людьми Земли (независимо от их возраста и уровня культуры, о чем немало ярких страниц было написано Леви-Брюлем, Миклухо-Маклаем и другими), но даже высшими животными (собаки и обезьяны, как это было показано во многих экспериментах, реагируют даже на предельно тонкие и сложные нюансировки этого «язы¬ка»). В еще большей степени значимость и универсальность эмоционального аспекта общения выступает в том случае, если общение имеет невербальный характер. Физиологические реакции детей и животных на положительные («добрые», «ласковые») и отрицательные («пугающие», «угрожающие») эмоциональные оттенки человеческого голоса могут иметь, как это было показано в ряде работ последнего времени, отчетливо выраженный характер. О вредных последствиях для нормального развития ребенка длительного отсутствии положительных сигналов этого типа было написано после классических работ Г. Харлоу очень много.
Эта органическая включенность эмоционального, аффективно-чувственного аспекта в процесс общения заостряет вопрос о существующей у человека неодолимой потребности находиться с окружающим миром не только в связи смысловой, но и в определенных эмоциональных, «чувственно-симбиотических» отношениях. На ранних фазах онтогенеза подобные чувственные связи составляют основу общения с окружающим, и то время как у взрослого наряду с ней существует и рационально логический аспект общения. Последний может у взрослого даже преобладать, но предпосылки и, главное, стремление к активному непосредственно-чувственному взаимодействию с окружающим, и прежде всего с окружающим миром людей, потребность во включенности в этот мир, у взрослого также, конечно, сохраняется. Вспомним хотя бы трагедию Раскольникова из романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», возникшую именно из-за разрыва его чувственных связей с другими людьми, из-за его «отчужденности» от других людей, – и таких примеров и классическая литература, и жизнь дают бесконечно много.
Учитывая, какое большое значение имеет для душевного здоровья человека его нормальная включенность и систему эмоциональных контактов с другими людьми, легко понять огромную терапевтическую ценность подобных контактов. Эмпатия, сочувствие, сопереживание являются факторами, которые более всего способствуют эмоциональной интеграции человека с миром, восстановлению его нарушенных чувственных связей с окружающим. Поэтому там, где речь идет о лечении не¬фармакологическом и нехирургическом, там, где в цент¬ре клинической картины синдромы преимущественно функциональные (истерические, фобические и др.), можно почти всегда видеть, как эти нарушения редуцируются, тускнеют по мере углубления эмоционального контакта, создающегося между врачом и больным и устраняющего ту «внутреннюю напряженность», ту атмосферу одиночества, покинутости, которая почти всегда скрыто питает подобные симптомы.
Означает ли все это приближение в какой-то мере к трактовкам психоаналитиков, подчеркивающих роль эмоциональных отношений в психоаналитической ситуации как главного фактора терапевтического процесса? Да, безусловно, но в еще большей степени это означает возвращение к гораздо более ранним настойчивым призывам целого ряда выдающихся русских гуманистов, терапевтов и философов, которые еще в конце XIX – начале XX в. указывали – вслед за М. Я. Мудровым и Г. А. Захарьиным, с одной стороны, Л. Н. Толстым и А. П. Чеховым – с другой, на роль «стремления к благу больного», на «бережение больного», на «любовь» к больному, на необходимость «жалеть» больного как на «главную силу», на которую должен опираться врач.
Поддержка такого понимания требует со стороны психоаналитиков большого мужества, потому что оно бросает вызов неоправданным претензиям психоанали¬тического профессионализма. Ведь за этим пониманием довольно отчетливо обрисовывается мысль, что весь почти вековой путь психоанализа может завершиться идеей, звучавшей неоднократно и вне какой бы то ни было связи с психоанализом, – идеей о том, что главная сила психотерапевта в… человечном отношении к больному, в его желании исцелять, в «сердечности» связей, которые возникают между ним и больным. При наличии этой аффективной тональности осуществится и лечебный эффект (что самое обескураживающее для профессионалов) – относительно независимо от того, какая методика, какая техника будет применена терапевтом. А не будет этой тональности, не произойдет и исцеления, сколь бы глубоким ни было теоретическое осмысление врачом сложных законов психической жизни человека, ибо одного только понимания при попытках психологического воздействия (на человека!), по-видимому, принципиально недостаточно.

В заключение хотелось бы отметить следующее.
Мы пытались оттенить различия между объяснения¬ми психотерапевтических эффектов, которые даются советскими и западными исследователями. Естественно, возникает вопрос: нет ли среди различных направлений психоанализа более близких к нашим представлениям. Отвечая, нельзя не указать на концептуальный подход, который связывает психотерапевтические сдвиги прежде всего с особенностями процессов общения, происходящих в малых социальных группах. Это – «динамическая» психиатрическая концепция, разрабатываемая Г. Аммоном и его школой.
Подчеркивание важности социальных факторов формирования сознания; решительное отклонение бытующих поныне в западногерманской психиатрии представлений о генетической предопределенности агрессивности человека; акцент на особой зависимости черт личности от рано возникающих эмоциональных связей между ребенком и микрогруппой, в состав которой он входит; и, соответственно, – стремление не столько расшифровывать в условиях психотерапии символику синдромов, сколько добиваться на основе контакта с больными его эмоциональной интеграции со всем окружающим его реальным миром, – вот основные черты, характерные для направления, созданного Г. Аммоном. Они, несомненно, не тривиальны для современного психоанализа и во многом перекликаются с идеями, защищаемыми советскими учеными.
И вторая мысль.
Хорошо известно, какой разрушительной силой обладает слово, несущее тягостную, трагическую информацию, и мы представляем себе патофизиологические и биохимические механизмы таких воздействий. Но знаем ли мы, как, подчиняясь каким закономерностям стимулируют психологическую и физиологическую защиту слова противоположного регистра, слова, говорящие об эмпатии, слова, преодолевающие чувство одиночества, углубляющие связь человека с миром? Утверждать это было бы иллюзией.
К этому надо добавить, что более широкое использование в клинической практике идей «сочувствия», «добра», «любви» – это отнюдь не отказ от научного подхода к проблеме этих нравственных и философских категорий.
Напротив, это подъем их проблематики на новый, более высокий теоретический уровень. Это – придание подобным категориям необычного для них клинического и психофизиологического смысла. Но здесь мы касаемся
вопросов, рассмотрение которых уже явно выходит за рамки задач настоящей вступительной статьи…
Ограничимся поэтому пожеланием, чтобы предлагаемая советским читателям монография – книга умная, говорящая о духовной смелости ее автора и очень на данном этапе нужная, – встретила у них добрый прием.

Проф. Ф. В. Бассин