Главная  его   идея  заключается   в   данном   случае и том, что «в основе  наших обменов  с окружающей средой   лежит   врожденная   автоматическая   функция установления, отношений, выражающаяся путем при­ведения   в   действие   некоторого   «кванта   аффекта»… Мы обозначаем этим только тот факт, что активация… способности к установлению отношений вызывает ряд процессов, биологических по своей природе, о которых нам ничего не известно, кроме того, что они играют фундаментальную    роль    в    равновесии    организма» (с. 168). К этой фило- и онтогенетически примитивной, архаической функции «первичного отношения» Л. Шер­ток и обращается, когда пытается пролить свет на при­чины врачебной эффективности как гипноза, так и пси­хоанализа.   Именно  в  регрессии  к  этой  архаической функции он видит то главное, что объясняет эффек­тивность и гипнотического, и психоаналитического методов. Надо, однако, думать, что он не строит особых иллюзий  по  поводу  неуязвимости  своих  построений: он   напоминает,   что   о   так   называемой   «первичной либидинозной связи» еще Фрейд говорил как об «ус­кользающей от нашего понимания».

Л. Шерток считает, что между психоаналитической процедурой и процессом гипнотизации существует глубокая связь. К этой мысли он возвращается многократно. «…Сама психоаналитическая ситуация не лише­на гипногенных элементов: сосредоточенность, молча­ние, положение лежа, тишина создают условия для на­чала  сенсорной  депривации.  Молчание также  может действовать двояким  образом:  с одной  стороны,  оно благоприятствует фантазматической активности; с дру­гой – может вызывать модификации в состоянии созна­ния,  которые позволяют объекту  психоаналитической процедуры переходить с одного уровня регрессии на другой, пока   он   не  достигнет   форм   коммуникации, специфических для гипноза» (с. 189). «Такие психоана­литики, как Кьюби, Марголин, Гилл и Бренман, активно интересуются гипнозом» (с. 190). «В «декоративно-сце­нической» стороне психоаналитического сеанса всегда присутствует   элемент  гипноза,   гипноз   всегда   лежит в  основе  сеанса   психоанализа,   и   сама  теория   пси­хоанализа никогда не появилась бы на свет, если бы Фрейд не занимался гипнозом»  (с. 199)  и т. д.

Отметим, что Л. Шерток неустанно подчеркивает роль, которая отводится современными «ревизиониста­ми» психоанализа проблеме эмоциональных отношений, складывающихся между врачом и больным. По поводу такого подхода следует сказать, во-первых, что при этом обращается внимание на действительно первостепенно важный терапевтический фактор; во-вторых, что этот подход отличается ярко выраженным гуманизмом, проявляющимся в стремлении рассматривать терапев­тический процесс как связанный с воздействием на личность больного, а не на отдельные функции его психики; в-третьих, что, затрагивая проблему этих эмо­циональных отношений, мы вступаем в область, еще очень мало теоретически разработанную, где уверенно логически доказывать что-либо так же трудно, как уверенно логически опровергать. Вместе с тем общий характер объяснений, предлагаемых Л. Шертоком, дает повод лишний раз задуматься над несходством путей, которыми развивалась психотерапия за рубежом и в Советском Союзе.

Мы можем теперь уточнить, в чем заключаются различия между подходами к парадигме бессознатель­ного, наметившимися в западной литературе и в нашей. Эти различия выступают достаточно отчетливо и во многом объясняются общими традициями, определяв­шими на протяжении десятилетий развитие советской психологии и психотерапии, с одной стороны, и эволю­цию психоаналитических воззрений — с другой.

Для психоаналитических исканий прочно сложив­шейся традицией является выводить детерминацию на­стоящего из регрессии к далеким, фазам онто- и даже филогенеза, широко связывать различные проявления душевной жизни в условиях нормы и особенно пато­логии с более или менее произвольными представле­ниями об «архаических» фазах созревания психики. Критика, которой подвергались в свое время, в рамках самой же психоаналитической школы, работы Ференчи, Мелани Клайн и др., подчеркнула, однако, что обобще­ния, создаваемые на этом пути, остаются в лучшем случае лишь более или менее эффектными мета­форами, путь от которых до подлинного раскрытия механизмов  исследуемого явления  или  процесса  еще очень долог. И создается впечатление, что, когда Л. Шерток определяет как основной принцип своего credo идею регресса к «первичному», «симбиотическому», «архаическому», «слитному» отношению, он, указывая на неоспоримо реальный факт измененности психологических связей субъекта, который подвергается психоаналитическому или гипнотическому воздействию, с миром, раскрывает этот факт, оставаясь также, скорее, во власти только метафор. Но возможны ли здесь вообще какие-то другие пути? Сформулируем некоторые соображения по этому поводу.

Основной формой эмоционально окрашенных отно­шений, складывающихся между врачом и больным при психотерапии, является прежде всего отношение межличностного общения. Поэтому анализ этого отно­шения достигает какой-то степени глубины, только если он основывается на определенной концепции природы межличностного общения, на определенной теории функциональной структуры этого процесса, на опреде­ленном представлении о его явных и скрытых психоло­гических компонентах.

Мысль о том, что сущность общения исчерпывается его формально-информационным, содержательно-логи­ческим аспектом, является сегодня уже давно пройден­ным этапом. Мы хорошо знаем теперь, что в функцио­нальную структуру процесса общения входят и многие другие   факторы,   и   в   частности   фактор   внушения, который вплетается в эту структуру иногда настолько скрытым   образом,   что   ни   один   из   участвующих   в процессе общения может этого даже не подозревать. А поскольку это обстоятельство относится и к психотерапевтическому процессу, мы ни при каких условиях не можем, конечно,  исключить зависимость лечебных результатов последнего  (тем более если лечение силь­но – на   годы – растягивается   во   времени,   как   это сплошь   и   рядом   имеет   место   при   психоанализе)   от механизма суггестии. В этой связи позиция Л. Шертока, указывающего   па   близость   методик   психоанализа   и гипноза,  несомненно,  обоснованна.  Мы  подчеркиваем это обстоятельство потому, что оно важно и  в плане истории  нашей  критики  психоанализа.  Мысль о том, что наблюдаемые в определенных случаях благоприят­ные    эффекты    психоаналитического    лечения    могут объясняться воздействием гипнотическим, вмешиваю­щимся в систему отношений между больным и врачом совершенно независимо от намерений последнего, зву­чала в высказываниях советских критиков психоанали­за еще в 20 – 30-х гг. очень отчетливо.

То, что общение с помощью речи выполняет функцию передачи    не   только   формализованной   информации, но и эмоциональных оттенков, является уже трюизмом. Но лишь сравнительно недавно (симпозиумы АН СССР по   проблеме   механизмов   речи,   проходившие   в   1974 и   1978   гг.   в   Ленинграде,   работы   Л.   А.   Чистович, В. А. Кожевникова, Г. С.  Рамишвили и др.)   удалось лучше понять,  что эмоциональный  аспект речи  имеет свой специфический дискретный «алфавит», что сто ак­тивность опирается на определенные (преимущественно правополушарные)   мозговые системы и что по мощи своего воздействия  на  поведение и  психику,  а  также по своему «филогенетическому возрасту» он не только не уступает аспекту содержательно-смысловому, но в некоторых случаях его даже значительно превосходит. Этот «язык» врожденно воспринимаем не только всеми людьми Земли (независимо от  их возраста  и уровня культуры, о чем немало ярких страниц было написано Леви-Брюлем, Миклухо-Маклаем и другими), но даже высшими животными (собаки и обезьяны, как это было показано во многих экспериментах, реагируют даже на предельно тонкие и сложные нюансировки этого «язы­ка»). В еще большей степени значимость и универсаль­ность эмоционального аспекта общения выступает в том случае,  если  общение  имеет  невербальный  характер. Физиологические реакции детей и животных на поло­жительные   («добрые», «ласковые»)   и  отрицательные («пугающие», «угрожающие») эмоциональные оттенки человеческого голоса могут иметь, как это было пока­зано в ряде работ последнего времени, отчетливо выраженный  характер.  О вредных  последствиях для  нор­мального развития ребенка длительного отсутствии по­ложительных сигналов этого типа было написано пос­ле классических работ Г. Харлоу очень много.

Эта органическая включенность эмоционального, аффективно-чувственного аспекта в процесс общения заостряет вопрос о существующей у человека неодолимой потребности находиться с окружающим миром не  только  в  связи   смысловой,   но   и   в  определенных эмоциональных, «чувственно-симбиотических» отноше­ниях. На ранних фазах онтогенеза подобные чувственные связи составляют основу общения с окружающим, и то время как у взрослого наряду с ней существует и ра­ционально-логический аспект общения. Последний мо­жет у  взрослого даже  преобладать, но предпосылки и, главное, стремление к активному непосредственно-чувственному взаимодействию с окружающим, и преж­де   всего   с   окружающим   миром   людей, потребность во включенности в этот мир, у взрослого также, конечно, сохраняется. Вспомним хотя бы трагедию Раскольникова   из   романа   Ф.   М.   Достоевского  «Преступление   и наказание», возникшую именно из-за разрыва его чувст­венных связей  с другими людьми,  из-за  его  «отчуж­денности» от других людей, – и таких примеров и клас­сическая литература, и жизнь дают бесконечно много.

Учитывая, какое большое значение имеет для душев­ного здоровья человека его нормальная включенность и систему эмоциональных контактов с другими людьми, легко понять огромную терапевтическую ценность по­добных контактов. Эмпатия, сочувствие, сопереживание являются факторами, которые более всего способствуют эмоциональной интеграции человека с миром, восста­новлению его нарушенных чувственных связей с окру­жающим.  Поэтому там,  где  речь  идет  о лечении   не­фармакологическом и нехирургическом, там, где в цент­ре   клинической   картины   синдромы   преимущественно функциональные    (истерические,   фобические   и   др.), можно почти всегда видеть, как эти нарушения реду­цируются, тускнеют по мере углубления эмоционального контакта,   создающегося   между   врачом   и   больным и  устраняющего ту  «внутреннюю напряженность», ту атмосферу   одиночества,   покинутости,   которая   почти всегда скрыто питает подобные симптомы.

Означает ли все это приближение в какой-то мере к трактовкам психоаналитиков, подчеркивающих роль эмоциональных отношений в психоаналитической ситуа­ции как главного фактора терапевтического процесса? Да, безусловно, но в еще большей степени это означает возвращение к гораздо более ранним настойчивым при­зывам целого ряда выдающихся русских гуманистов, терапевтов и философов, которые еще в конце XIX – начале XX в. указывали –  вслед за М. Я. Мудровым и Г. А. Захарьиным, с одной стороны, Л. Н. Толстым и А. П. Чеховым –  с другой, на роль «стремления к благу больного», на «бережение больного», на «любовь» к больному, па необходимость «жалеть» больного как на «главную силу», на которую должен опираться врач.

Поддержка такого понимания требует со стороны психоаналитиков большого мужества, потому что оно бросает вызов неоправданным претензиям психоанали­тического профессионализма. Ведь за этим пониманием довольно отчетливо обрисовывается мысль, что весь почти вековой путь психоанализа может завершиться идеей, звучавшей неоднократно и вне какой бы то ни бы­ло связи с психоанализом, –  идеей о том, что главная сила психотерапевта в… человечном отношении к больному, в его желании исцелять, в «сердечности» связей, которые возникают между ним и больным. При наличии этой аффективной тональности осуществится и лечеб­ный эффект (что самое обескураживающее для профессионалов) – относительно независимо от того, какая методика, какая техника будет применена терапевтом. А не будет этой тональности, не произойдет и исцеле­ния, сколь бы глубоким ни было теоретическое осмыс­ление врачом сложных законов психической жизни че­ловека, ибо одного только понимания при попытках психологического воздействия (на человека!), по-видимому, принципиально недостаточно.

В   заключение   хотелось   бы   отметить   следующее.

Мы пытались оттенить различия между объяснения­ми психотерапевтических эффектов, которые даются советскими и западными исследователями. Естественно, возникает вопрос: нет ли среди различных направле­ний психоанализа более близких к нашим представле­ниям. Отвечая, нельзя не указать на концептуальный подход, который связывает психотерапевтические сдвиги прежде всего с особенностями процессов обще­ния, происходящих в малых социальных группах. Это – «динамическая» психиатрическая концепция, разраба­тываемая Г. Аммоном и его школой¹.

Подчеркивание    важности    социальных    факторов формирования сознания; решительное отклонение быту­ющих  поныне в западногерманской  психиатрии  представлений   о   генетической   предопределенности   агрессивности человека; акцент на особой зависимости черт личности от   рано   возникающих   эмоциональных  связей между ребенком и микрогруппой, в состав которой он входит; и, соответственно, – стремление не столько расшифровывать в условиях  психотерапии символику синдромов, сколько добиваться  на  основе контакта  с больными его эмоциональной интеграции со всем окру­жающим его реальным  миром, – вот основные черты, характерные для направления, созданного Г. Аммоном. Они, несомненно, не тривиальны для современного психоанализа  и  во  многом  перекликаются с  идеями, за­щищаемыми советскими учеными.

И вторая мысль.

Хорошо известно, какой разрушительной силой обладает слово, несущее тягостную, трагическую инфор­мацию, и мы представляем себе патофизиологические и биохимические механизмы таких воздействий. Но знаем ли   мы,   как,   подчиняясь   каким   закономерностям стимулируют психологическую    и    физиологическую защиту слова противоположного регистра, слова, говорящие об эмпатии, слова, преодолевающие чувство одиночества, углубляющие связь человека с миром?    Утверждать это было бы иллюзией.

К этому надо добавить, что более широкое использование в   клинической   практике   идей   «сочувствия», «добра», «любви» – это отнюдь не отказ от научного подхода к проблеме этих нравственных и философских категорий.

Напротив, это подъем  их проблематики на новый, более  высокий  теоретический  уровень.   Это – придание   подобным   категориям   необычного  для   них клинического и   психофизиологического   смысла.   Но здесь мы   касаемся вопросов, рассмотрение которых уже явно выходит за рамки задач настоящей вступительной статьи…

Ограничимся  поэтому  пожеланием,  чтобы  предлагаемая советским читателям монография – книга умная, говорящая о духовной смелости ее автора и очень на данном этапе  нужная, – встретила у них добрый прием.

Проф. Ф. В. Бассин

 

О кризисе психоанализа стр.3 – предыдущая  |  следующая – О кризисе психоанализа стр.5

Л. Шерток. Непознанное в психике человека. Содержание.