Поэтому, сидя в кабинете у психолога, клиент всякий раз вынужден совершать ответственный выбор: идти ли на установление истинного положения вещей или не идти, идти ли на обнаружение какого-то более значимого, эмоционально насыщенного плана своей жизни или нет, говорить всерьез или говорить не всерьез. В этом моменте он свободен.

Таким образом, особенности диалогической интенции клиента (ее наличие или отсутствие) непосредственно влияют на сам характер его взаимоотношений с консультантом. В той мере, в какой последний чувствует эту незавершенность и внутреннюю неопределенность клиента — его решимость или нерешительность в данный момент, в той мере он способен содействовать его самораскрытию и поиску истины о себе самом. Если же, наоборот, психолог глух к этому, то он может своими реакциями невольно блокировать и закрывать для клиента выход к каким-то более подлинным смыслам.
Надо сказать, что в ситуации консультативного приема помешать самораскрытию клиента (при его известной амбивалентности) очень легко. К этому располагает сама инерция консультирования как такового: к психологу пришли, ему задали вопросы, поделились с ним проблемами, и он, собственно, должен по ним человека проконсультировать. Уже в самом этом слове как бы подразумевается такая степень профессиональной активности психолога, что ее вполне достаточно, чтобы «закрыть» и «запереть» любого сомневающегося клиента. Но ведь именно это сомнение, амбивалентность и делают его клиентом, поскольку не будь их, то, как правило, не было бы и нужды в психологической помощи. Поэтому «закрыть» клиента нетрудно, но это будет означать «закрытие» возможности его свободного самоопределения в данной консультативной ситуации (с данным консультантом).

Сопоставляя практику различных школ и направлений психотерапии и консультирования, можно найти как бы некоторый универсальный психологический механизм или принцип — мы называем его принципом молчания (или, если более специфично, принципом психотерапевтической фрустрации), который в той или иной форме и степени присутствует в основных, известных нам школах психотерапии и консультирования и вполне соотносим с их теоретической и практической зрелостью.

В рамках психоаналитической традиции, например, данный принцип реализуется в представлении о психотерапевте как о зеркале, предписывающем ему в любом случае воздерживаться от ответа на запрос [4]. Психоаналитик ни в коем случае не должен отвечать на тот главный, содержащийся как бы в подтексте вопрос-желание, который более всего волнует клиента в ситуации психоаналитического лечения. Это достаточно жестко задано самой процедурной и пространственной организацией психоаналитической психотерапии: психоаналитик сидит в изголовье у пациента так, чтобы тот не мог его видеть, и только слушает, не вступая в беседу, все, что ему скажет пациент в процессе свободного ассоциирования. Ценность данной процедуры, разумеется, не в том, чтобы молчал психотерапевт, но в том, чтобы говорил клиент.
В рамках роджерианской традиции психотерапии и консультирования данный принцип реализуется в технике эмпатического слушания. При всей важности эмпатического понимания состояния клиента, на котором акцентирует внимание К. Роджерс, можно говорить также и о принципиальном дефиците реакций психотерапевта-роджерианца. Развитие процесса терапии предполагает количественное нарастание и, главное, качественное углубление высказываний клиента, находящееся в явной диспропорции с высказываниями психотерапевта. Этот дефицит реакций, это «свободное пространство», которое задается воздержанием терапевта от собственных высказываний, — пространство, не терпящее пустоты, как бы изнутри самой ситуации общения с терапевтом, побуждает клиента к дальнейшему самораскрытию и самоопределению. Клиент все время оказывается как бы перед выбором, все время испытывается его волевое устремление: состояться или нет, выразить себя в беседе или воздержаться от этого, сказать что-то важное о себе самом или не говорить.

Здесь важно, разумеется, не само по себе молчание, чисто механическое, так как за ним может стоять, к примеру, и надменное оценивание, и сциентистская отстраненность, и элементарная некомпетентность консультанта, и т. п. Такое молчание будет еще более «закрывать» клиента, чем любое, пусть и очень неуместное, высказывание. Важно, чтобы реакции психолога, каковы бы они ни были, всегда оставляли свободу для самопроявления клиента.

Если выйти за процедурные и жанровые границы, предписываемые психоанализом и клиенто-центрированным подходом и рассмотреть действенность данного принципа в жанровой нестесненности свободной беседы, то оказывается, что реакции консультанта могут быть, с формальной точки зрения, даже очень пространными и многочисленными, что, тем не менее, еще более проясняет суть рассматриваемого принципа.

В своей книге о Ф.М. Достоевском М.М. Бахтин [1] рассматривает поведение следователя Порфирия Петровича из романа «Преступление и наказание» как один из примеров диалогического проникновения в душевную драму «пациента» — Раскольникова.

Здесь мы находим удивительное поведение следователя — духовника, который, казалось бы, очень много говорит и проявляет себя обильно и тем не менее оставляет перед своим собеседником — «пациентом» свободное пространство для самоопределения, заполнить которое может и должен только он. Порфирий и сам высказывается, и спрашивает, и ведет философические беседы, и вроде бы даже юродствует, но все это относится к каким-то иным, краевым, не самым главным и существенным моментам — не к тому, что представляет собой истинное самопроявление его «пациента», но как бы рядом с этим, и тем он оттеняет главное и существенное, и таким образом — косвенно — он обращается к главному в душе самого Раскольникова и здесь оставляет ему полную свободу, которая для Раскольникова и является самым важным и одновременно мучительным испытанием.

Нам видится принципиальная общность между этой, казалось бы, навязчивой разговорчивостью Порфирия Петровича и молчанием психоаналитика. (Ср. у М.М. Бахтина: «Проблема молчания. Ирония как особого рода замена молчания. Изъятое из жизни слово: идиота, юродивого, сумасшедшего…» [2; 353].)
Более того, «разговорчивость», которую демонстрирует данный герой Ф.М. Достоевского, в сравнении с описанными психотерапевтическими приемами представляется значительно более интересной и более «мощной». Хотя бы потому, что, во-первых, «работает» в совершенно реальных ситуациях, в реальном, процедурно и жанрово не ограниченном общении, она не требует приведения его к дистиллированной форме очень специфического, обставленного различными условностями общения в кабинете психотерапевта. Во-вторых, эта по форме самая что ни на есть обыкновенная и естественная беседа, все более высвечивая главный вопрос, составляющий суть проблемы клиента, и не предполагая на него иного ответа, как только ответ самого же клиента, создает для последнего огромный потенциал самораскрытия и самоопределения. Все это теоретически делает психотерапевтический «заряд» подобной беседы значительно большим, чем в условных психотерапевтических жанрах, что, однако, только подчеркивает глубинную общность рассмотренных подходов как проявлений принципа молчания.
Здесь необходимо обратить внимание на следующий, более частный момент. Отсутствие, незрелость диалогической интенции в своем конкретном выражении не есть нечто негативное, не есть отсутствие коммуникации, «некоммуникабельность». Скорее наоборот: здесь мы можем найти широкий спектр различных намерений, проникаясь которыми клиент становится непроницаемым для психотерапевтического диалога, находясь подчас в целевом, преднамеренном отношении к процессу консультирования и лично к консультанту[3]. Диалогическая интенция как бы вытесняется иной интенцией, в соответствии с которой, порой с исключительным упорством, ведет себя клиент.

Практика показывает, что наиболее частыми «заменителями» диалогического контакта  становятся: стремление к сокращению психологической дистанции (в частности—флирт), а также мотивы конкуренции и агрессии. Правильное поведение консультанта, его ориентация на диалогическую интенцию и трезвый учет реальных динамических факторов, имеющих место в его общении с клиентом, нередко приводят к усилению и обострению замещающих намерений с закономерной их трансформацией в направлении последней из перечисленных форм.

С одной стороны, такая динамика ставит под угрозу саму дальнейшую возможность общения клиента с консультантом. Но, с другой стороны, она предельно обнажает всю действительную проблематику клиента, раскрывающуюся теперь во взаимоотношениях с консультантом, и создает предпосылки для настоящего диалогического контакта между ними. Здесь многое зависит от того, какой выбор сделает клиент: сумеет ли он справиться со своей обострившейся враждебностью по отношению к консультанту в пользу диалогической интенции или же, наоборот, дав волю внедиалогическим намерениям, разрушит контакт.

Задача клиента — совершить этот выбор. Задача консультанта — дойти до него вместе с клиентом.

1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.
2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
3. Волошинов В. Н. Фрейдизм: Критический очерк. М.; Пг., 1927.
4. Клеман К. Б. Истоки фрейдизма и эволюция психоанализа // Марксистская критика психоанализа / Под ред. К. Б. Клеман, И. Брюно, Л. Сэва. М., 1976.
5. Копьев А. Ф. К проблеме взаимоотношения консультанта и консультируемого в ходе психологической коррекции // Семья и формирование личности / Под ред. А. А. Бодалева. М., 1981. С. 51—59.
6. Копьев А. Ф. Индивидуальное психологическое консультирование в контексте семейной психотерапии // Вопр. психол. 1986. № 4. С. 121— 130.
7. Копьев А. Ф. О диалогическом понимании психотерапевтического контакта // Общение и диалог в практике обучения, воспитания и психологической консультации / Под ред. А. А. Бодалева. М., 1987. С. 50—57.

диалогическая интенция в практике психологического консультирования – предыдущая