.jpg)
.jpg)
.jpg)
Ютта: повторный патогенный симбиоз как укрепление симптомов
Пациентка Ютта, книготорговец, 31 год, к началу терапии работала у меня помощницей секретаря. Она поместила свою полуторагодовалую дочь в психоаналитический детсад при берлинском институте Немецкой Академии Психоанализа, где руководителем была Гизела Аммон. Ребенок поначалу с трудом осваивался в обстановке, демонстрируя психосоматические расстройства в форме тяжелых нарушений пищевого поведения. По мере же того, как ребенок начинал чувствовать себя хорошо в детсаду, у пациентки все более стал проявляться депрессивный аффект и снижение внимания к своему внешнему виду, что поначалу скрывалось за интеллектуальным, светским фасадом. Когда ей указали на это на родительской группе и посоветовали пройти психотерапию, она призналась, что с самого начала имела ощущение необходимости проработки собственных трудностей. У нее был сильный страх терапии, недоставало мужества начать ее. Маленькая дочь стала своего рода ее послом, она представила то, что, собственно, чувствовала мать. С большим страхом пациентка начала работать в терапевтической группе, поскольку ей было сказано, что иначе ребенку нельзя помочь. Она была высокого роста, очень худой, одевалась экстравагантно, производя при этом впечатление некоторой неряшливости. Ее моторика характеризовалась скованностью и заторможенностью, выражение лица было маскообразным, голос хриплым, срывающимся. Она непрерывно курила.
Она стала жить отдельно от родителей 8 лет назад, ее образ жизни характеризовался частой сменой места жительства, профессии и партнеров. Отец ее дочери был студентом педагогического института, который расстался с ней, когда она отказалась прервать беременность. Она жила с ребенком в маленькой некомфортабельной квартире и работала нерегулярно, поскольку, как она говорила, постоянно удерживать рабочее место мешали вегетативные нарушения в форме повышенной утомляемости, головных болей, расстройств пищеварения. В первой беседе бросился в глаза ее псевдоэротический маскарад, за которым скрывались сильная тревога и настороженность.
Пациентка была единственной дочерью в семье, где было еще три брата значительно старше ее. Отец работал в маленьком городе архитектором строительного управления. В семье он выполнял функцию кормильца, в остальном оставаясь тенью. Пациентка описывала его как мягкого, сочувствующего человека. Последнее слово всегда оставалось за матерью, конфликты с ней всегда завершались его бегством в свою работу, позднее сыновья перестали уважать его.
Мать она описывала как строгую, аскетичную женщину. Она была главой семьи. После рождения трех сыновей ей страшно надоело беременеть. Она не хотела больше иметь детей вообще, в особенности дочь. С самого начала из-за пациентки у родителей возникло соперничество. Мать, не хотевшая ребенка и отвергавшая его за то, что это была девочка, при этом ревниво препятствовала контактам с отцом, приветствовавшим рождение дочери. Ее отношение к дочери характеризовалось механической чрезмерной заботливостью, с одной стороны, и внезапными вспышками гнева, при которых она бранила и избивала ее – с другой.
Процедура питания представляла собой господствующую форму коммуникации между матерью и дочерью. В раннем детстве перекармливание привело к чрезмерной полноте, вызывавшей насмешки окружающих. Несмотря на это, мать всегда полностью удовлетворяла ее аппетит, что сближало с ней пациентку. Позже при приступах голода она сама бежала к холодильнику, чтобы запихивать в себя все без разбора. Мать привязывала к себе больную, кроме того, и тем, что обязывала ее помогать по дому, отделяя ее тем самым от общения с братьями, которые могли играть, читать и выходить из дома, в то время как пациентка всегда должна была делать что-то по хозяйству под наблюдением матери. Внимание пациентки к дочери концентрировалось на уровне ее психосоматических реакций. Она говорила о нарушениях сна. гиперфагии, бронхите дочери, задержке развития ее речи, считала себя виноватой в этом и хотела устранять это чисто медицинским путем. Страх контакта с дочерью носил архаические садомазохистские черты. Она, например, была не способна поднять ребенка, когда та ударилась и разбила себе в кровь голову. Пришлось вмешаться отцу пациентки, который был в это время у них с визитом. Он поднял девочку, оказал ей помощь и успокоил.
Группа отреагировала на это сообщение пациентки, поданное как самообвинение, предположением, что это она хотела бы, чтобы ее поднял и утешил отец, который не делал этого, поскольку в семье с ним не считались, и он вынужден был искать убежища в работе. Пациентка не согласилась с этим, считая, что ей предопределено оставаться неудачницей в ролях жены, матери и человека.
Стало ясно, что пациентка повторяла в своем отношении к терапевтической группе амбивалентно-симбиотическое отношение к собственной матери. С матерью она также могла общаться лишь как дефектное существо с помощью своих болезней, энуреза, нарушений пищевого поведения и менструальных судорог. Собственные же интересы и потребности пациентки матерью жестко подавлялись. «Моя мать выколотила из меня мои собственные желания», – говорила она. Отношение к группе так же, как и к матери, характеризовалось ригидной фиксацией на психосоматическом уровне и шизоидным отщеплением всех других измерений ее жизненной ситуации. Она прерывала свое укоризненное молчание, лишь чтобы говорить о психосоматических симптомах – своих и дочери. Поскольку ничего в этой ситуации не менялось и она отвергала всякое участие группы, она заняла, таким образом, большое место в жизни группы, что усиливало ее неосознаваемое чувство вины и усугубляло симптоматику.
Она контролировала происходящее в группе и доминировала в ней с помощью своего симптоматического поведения так же, как в детстве держала за горло мать и первичную группу своей симптоматикой – динамика, которую она не осознавала и следовала ей непроизвольно. Преобладавший в момент терапии симптом пониженного питания она воспринимала с большой гордостью. Этот симптом невозможно было у нее ни «отнять», ни «отговорить» от него. Казалось, что она демонстрировала, что не нуждается в питании и может так же спокойно обойтись без терапевтических усилий группы. Ее физическая слабость не позволяла ей, однако, продолжать работать, она часто увольнялась, придерживаясь постельного режима. Она ненавидела работу помощника секретаря и испытывала на работе сильную тревогу, тахикардию, судорожные подергивания, приливы жара и холода, мешавшие работать. Все это она накапливала как боеприпасы для сеанса терапии, чтобы жаловаться на это и одновременно обвинять себя в этом. Группа реагировала на это, с одной стороны, все более агрессивно, с другой стороны – с чувством вины. Она начала сомневаться в своей возможности помочь и вскоре чувствовала себя столь же жалко, как и пациентка.
Проработка деструктивной агрессии – предыдущая | следующая – Углубляющаяся симптоматика пациентки