Переход из начальной школы в гимназию был для пациента значимым в том отношении, что он впервые почувствовал какую-то социальную принад­лежность. Он вступил в конфессиональную молодежную группу, объединяв­шую тесно спаянное меньшинство класса. С руководителем этой группы у него была тесная симбиотическая связь. Позже он основал вместе с ним моло­дежный клуб. В университете его выбрали в студенческий парламент, в кото­ром он постоянно был занят организационной работой. Признание в этих группах (его любили как певца, гитариста, мима, позже восхищались его блестя­щими академическими успехами) помогало ему лишь отчасти преодолеть глу­бокую эмоциональную неуверенность и чувство постоянной угрозы. Он стра­дал чувством вины в связи со своими сексуальными потребностями, страдал оттого, что лицо изуродовано прыщами, появившимися, как и гастрит, в пу­бертатном периоде и усугубившимися после ухода из дома. Родители и в 20 лет запрещали ему сексуальные контакты, предостерегали от опасностей и грозили наказаниями.

После смены места обучения из-за ухода из группы, в которой он был стабилизирован и чувствовал себя своим, его страхи, паранойяльные фанта­зии и сексуальные трудности усилились. Он начал интересоваться психоана­литической литературой, нашел, что это ему не помогает, и обратился за по­мощью к психотерапевту.

В терапевтической группе пациент добивался поначалу благосклонности психотерапевта и поэтому живо участвовал в групповом процессе. Он с самого начала претендовал на особое положение. В долгих монологах он описывал свои соматические симптомы и подробно сообщал об их истории. При этом он де­монстрировал самостоятельный интерес к своему телу и особенно к его недо­статкам. Он не мог, однако, говорить об аффективном опыте, определявшем его детство. Общими словами он говорил о «нарцисизме» и «вытесненных агресси­ях». Описывая себя как «случай» психоаналитическими терминами, он был не способен ни показать собственные эмоции, ни распознать их у других.

Сон, рассказанный им во время первых групповых занятий, показывает это расщепление переживаний на сферу соматической дефицитарности и сферу интеллектуального порядка. Он видел в больнице врача, возившего на каталке ребенка с огромными головой и животом. Живот должен был быть оперативно удален. Потом шла другая сцена. Он видел себя учителем в школьном классе. Ребенок сидел перед ним и выглядел здоровым и умным. Терапевтическую группу он воспринимал так же, как класс. Он понимал терапию как своего рода обуче­ние и требовал, чтобы члены группы во всем соглашались с терапевтом, что он понимал как непременную предпосылку терапевтической работы. Он сам ста­рался быть «лучшим учеником», старался восхищать и контролировать психо­терапевтов. На агрессивные споры и выражение сильных эмоций он реагировал сильной тревогой и сразу же пытался примирить спорщиков или уйти от конф­ликта. С другой стороны, он страдал оттого, что не может показать себя в груп­пе таким, каким он себя чувствует. В то время как в кругу друзей он представлял как большое дело свое вхождение в терапевтическую группу и свои провокаци­онно-агрессивные выражения в адрес психотерапевта, в дневнике он видел свое поведение в группе неудачным и смешным.

Его сильная потребность в нарциссическом признании и самоутвержде­нии в группе при одновременном страхе прямого контакта нашли выражение во втором сне, рассказанном также на одном из первых сеансов терапии. Ему снилось, что он сидит на сцене, возвышающейся над большим залом. Под ним находились отдельные группы молодежи, которые радостно и долго ему апло­дировали. Группы стройным хором восторженно выкрикивали ему какие-то лозунги. Пациент радовался тому, что он в центре внимания и выражений сим­патии, с другой же стороны, чувствовал себя нехорошо и постоянно хотел ска­зать, что все это ему не нужно.

Группу раздражало поведение пациента и его сны. С одной стороны, ее впечатляло «профессиональное» изложение собственного «случая», с другой же – нарастала агрессия, когда пациент категорически отвергал каждую по­пытку группы найти связь содержания снов с групповой ситуацией и говорить о его чувствах. Привилегированная позиция в группе, на которую он претен­довал, вызывала у него сильную тревогу. Эмоциональную близость он мог выносить лишь в форме восхищения им, искренность которой он постоянно подвергал сомнению. Он сам был не способен к действительному участию в проблемах других. Позже, после своего ухода из группы, он говорил, что не имел контакта ни с одним из ее членов. Остальные пациенты были для него важны лишь как объекты для навязчивого интеллектуализирующего анализа. Охотнее всего он оставался бы один на один с терапевтом.

Когда группа коснулась этого отсутствия контактов и обратила внимание на его эмоциональную холодность, он воспринял это как полное отвергание. Он был как будто раздавлен, сидел, плача, дрожа и съежившись на своем мес­те возле двери, жалуясь на страхи и боли. В этой связи он сообщил о сильном чувстве собственной неполноценности, которое испытывал в школе на заня­тиях физкультурой, и о своей зависти ко всем, кто свободно и спонтанно дви­гался, хорошо владея своим телом. Участие, с которым группа реагировала на его боли и одиночество, он, однако, не мог воспринять как высказанное от­кровенно и всерьез, так же, как и первоначальное восхищение его интеллекту­альным блеском. Он высказывал серьезные сомнения в том, что терапевт во­обще может ему помочь, и жаловался на то, что ему становится все хуже и хуже. Терапия приканчивает его так же, как и семья.

При этом он был не в состоянии распознать переносный характер своих переживаний и поведения в группе и реагировал на попытки группы заняться его проблемами жесткой защитой в форме полного неучастия. Он старался допустить обсуждение лишь тех конфликтов, решение которых считал най­денным, сообщая его группе. При этом он особенно гордился своими способ­ностями отсекать от терапии те проблемы, которые не мог решить сам, до тех пор, пока ему не начинало казаться, что он собрал достаточно информации для их решения.

То, что за этими усилиями избежать всякого признака зависимости и по­требности в помощи стояла архаическая потребность в зависимости, показа­ло поведение пациента в терапии. Он боялся окончания терапевтической си­туации, пытаясь, в особенности перед летними каникулами, по возможности оттянуть окончание занятий. Он пытался, наконец, защититься от страха рас­ставания тем, что ушел из группы еще до начала каникул и не присутствовал на последних занятиях. Позже он говорил, что ощущает страх перед расстава­нием сначала как диффузное соматическое недомогание, а потом испытывает облегчение, когда это расплывчатое чувство соматического Я может связать с каким-нибудь соматическим расстройством. Эта проблематика отграничения с особенной ясностью проявилась в нарушениях пищевого поведения пациен­та. Как уже упоминалось, мать кормила его грудью лишь несколько дней пос­ле рождения, потому что у нее не хватало молока. Позже он вспомнил, что молоко было первым словом, которое он научился читать.

Бруно: психосоматическая реакция – предыдущая | следующая – Конфронтация между пациентом и группой

Психосоматическая терапия. Оглавление