С целью конкретизации этой гипотезы вновь вернемся к двум рассмотренным ранее феноменам полярно-неадекватного родительствования — эмоциональной депривации и эмоционального симбиоза, равно переживаемым ребенком как потеря или насилие. Напомним, что эмоциональная депривация, т.е. лишение ребенка попечения, заботы и тепла в самые сензитивные для удовлетворения аффилятивной потребности периоды младенчества и отрочества, способствует развитию хронического и неутолимого эмоционального голода, стремления к эмоциональной подпитке через примыкание или присасывание к значимому Другому. Каким же будет складывающийся в этих условиях образ Я? Представим себе, что его формирование происходит согласно тем же закономерностям, что и формирование перцептивного образа любого другого объекта. Известно, что одним из базовых качеств перцептивного образа является его константность, возникающая благодаря активному взаимодействию субъекта с объектом. В онтогенезе восприятие младенцем внешнего мира и себя самого опосредовано его отношениями со взрослыми; подростковый кризис Я вновь делает эти отношения критически значимыми. Мы решаемся предположить, что только постоянное присутствие эмоционально значимого Другого в качестве поддержки и опоры создает необходимые условия для формирования устойчивого позитивного самоотношения, сохраняющего свою стабильность и определенность, несмотря на естественные и эксклюзивные фрустрации, неудачи и страдания, сопутствующие самой жизни.

В то время как эмоциональная депривация, создавая “разрывы” в отношениях, дестабилизирует их, вызывает непрогнозируемые флуктуации образа Другого, а через него оказывает аналогичное воздействие на образ Я¹. Обращенные ко взрослому улыбка, гуление или крик боли ребенка не встречают отклика, а только пустоту. Его активность, отражающая насущную потребность Я быть “обласканым”, “облизанным” (в том числе в чисто телесном выражении), его витальная нужда находиться в постоянной “кормящей”, “подпитывающей” связи с Другим, удовлетворяющей само его существование и с молоком матери придающей “вкус жизни”, не достигает цели и не приносит удовлетворения. В зависимости от характера депривации, ее постоянства, длительности, повторяемости, — образ Другого либо навсегда приобретает черты чуждости и потенциальной угрозы, либо флуктуирует от “хорошего” к “плохому”. Таков, по-видимому, механизм расщепления образа Другого. Что происходит в этих условиях с формирующимся образом Я? Теория “объектных отношений”, уделяющая большое внимание описанию этого феномена, не раскрывает, однако, психологического механизма его перехода с интер- на интра-психический уровень (М.Клейн, У.Фейрберн, Дж. Мастерсон). Указание на его интернализацию, на наш взгляд, также мало что проясняет в генезе “расщепленного Я”. Логика концепции Л.С.Выготского, подкрепленная, в частности, экспериментальными исследованиями А.В.Запорожца, М.И.Лисиной с сотр., позволяют соотнести закономерности формирования в онтогенезе предметных действий с процессом развития образа Я и образа Другого. Так, показано, что у детей, воспитываемых в Домах ребенка и испытывающих дефицит эмоционально-насыщенного общения, предметные действия формируются с задержкой и имеют иную структуру, чем у детей, воспитываемых в эмоционально благоприятном семейном климате. В частности, это касается качества опосредования — т.е. разнообразия, дифференцированности и означения усвоенных средств обращения с объектами, или в более широком смысле слова — с реальностью. Так же, на наш взгляд, обстоит дело, когда в качестве “объекта” реальности выступает другой человек или собственное Я ребенка. Здесь уместно вспомнить известную метафору Л.С.Выготского: “Только через других мы становимся самими собой”. Малыш, жизнь которого почти целиком зависит от постоянного наличия ухаживающего за ним взрослого, вдруг, по неизвестным, непонятным и непредсказуемым причинам обнаруживающий пустоту там, где был тот, прикосновения которого приносили с собой тепло и безопасность, переживает утрату этого Другого “всей кожей”, на чувственно-телесном уровне как лишение себя безопасности, теплоты и ласки. Иными словами, ребенок, интериоризуя лишающие способы общения с ним взрослого и обращая их в средства ауто-общения, “теряет” самого себя. Не находя постоянства в принимающем отношении Другого, он теряет его в адрес собственного Я. У взрослого “детский” страх “быть потерянным”, страх пустоты и смерти, растерянность перед неизвестностью и страх быть поглощенным ею, так же, как и чувства вины (“за что?”), стыда (“Что во мне такого дурного?”), — суть не что иное, как интериоризация разрушенных интерпсихических связей. Не случайно жалобы пациентов с синдромами агорафобии и паническими атаками в ходе психотерапии осознаются как страх потери и пустоты².

¹ А.Н.Леонтьев любил ссылаться на следующую воображаемую ситуацию. Если бы вдруг, в силу каких-то общепланетарных катастроф, сохранились все памятники и достижения цивилизации, но среди человеческого сообщества по каким-то причинам в живых остались бы только дети, им никогда бы не удалось расшифровать послания этой цивилизации, они оказались бы отброшенными на уровень варварства. Нечто подобное было описано У.Голдингом в его романе “Повелитель мух”.

² Одна из моих пациенток поделилась своими фантазиями: она видит себя в годовалом возрасте, ползающей по полу между подушками и зовущей маму. Появившаяся на пороге комнаты мать говорит, зажимая пальцами нос: “Фу! какая ты грязная!”.

Методы психотерапии – предыдущая | следующая – Диффузная самоидентичность

Особенности личности при пограничных расстройствах и соматических заболеваниях

Консультация психолога при депрессии