Сходных взглядов придерживаются Рихтер и Бекман (1969) относитель­но так называемого «невроза сердца». Они понимают психосоматическую сим­птоматику этого состояния, названную Фрейдом (1895с) неврозом страха, как защиту от «чрезмерного страха уничтожения», который они считают следствием «нарушения интеграции Я». С их точки зрения, в основе лежит нарушение интернализации ранних отношений матери и ребенка, при правильном разви­тии которых «идеальный объект» преэдипальной матери ассимилируется и становится «прочной внутренней собственностью», которую они вместе с Сандлером (1963, 1965) и Лочем (1967) обозначают как «Идеал Я». У больных с неврозом сердца «тесная связь Я и идеального Я не удается, то есть поддер­живающая, питающая функция матери (идеального объекта) не становится основательной собственностью в результате интернализации и не обеспечи­вает нарциссического гомеостаза. Идеальный объект не ассимилируется в пред­ставительство Я».

Защиту от вытекающей отсюда опасности «внутренней дезорганиза­ции» обеспечивают симбиогические партнерские отношения. При психо­соматическом неврозе сердца, возникающем вследствие задержки симбио­за, заболевший орган заменяет симбиотического партнера. Как и с партне­ром, с сердцем обращаются с «постоянным вниманием, покорным уваже­нием, ожиданием наказания и готовностью раскаяться по первому требо­ванию». Как установил Рихтер (1964), «фантазии больных о своем сердце весьма похожи на таковые об образе матери». При этом психодинамика отношения к матери определяется «чрезмерным страхом уничтожения» из- за опасности расставания.

Я считаю, что наблюдения Рихтера и Бекмана могли бы быть подтверж­дены экспериментально-психологически, как ценное подтверждение того те­зиса, что психосоматическое симптоматическое поведение представляет со­бой результат патогенных отношений матери и ребенка в раннем детстве. Хотя Рихтер и Бекман этого не подчеркивают, мне кажется очевидным, что «асси­миляция идеального объекта» преэдипальной матери всегда не удается, когда сама мать или представляемая ею ребенку первичная группа поражены конфликтом и поэтому не могут помочь ребенку в отграничении, для которого не­обходима стабильная интернализация.

Границу Я, о которой здесь идет речь, мы можем описать так же, как психический орган, позволяющий ребенку различать внутреннее и внеш­нее, Я и не-Я, говорить «да» или «нет». «Нет» – тому, что не принадлежит ему, не относится к Я, и «да» – тому, что он воспринимает как составную часть собственной идентичности. Спитц (1957) обозначил функцию способности говорить «нет» как основу всякой межличностной коммуника­ции. С моей точки зрения, она является признаком постепенно формирую­щейся границы Я. Тогда психосоматическое заболевание предстает как нарушение функции «нет». Больной говорит «нет» себе самому, потому что не посмел сказать это реальной первичной группе. Говоря «нет» собствен­ному организму, он пытается, так сказать, отгородиться от интернализованного объекта.

В этой связи Ф. Шиффер (1961) указал на «хронический самообман», проявляющийся в деперсонализованном жизненном опыте психосоматичес­кого больного, и говорил о «патологической верности», которую больной хра­нит своему психосоматическому страданию. Мы можем говорить также о симбиотическом предательстве себя больным. При этом психосоматический симтом выполняет два требования архаического враждебного Сверх-Я: он пре­вращает соматическую основу чувства Я в чуждое Я, в не-Я и допускает в сознание из своего соматического опыта лишь что-то недостаточное, плохое, часто вызывающее отвращение. Одновременно, благодаря этому отщеплению собственной соматической основы, Я покупает ставшие свободными от огра­ничений, налагавшихся Сверх-Я, внимание, уход и заботу, как от собственных функций Я, так и от окружающей группы и общества.

Это расщепление Я психосоматического больного является лишь ре­зультатом расщепления установки общества на болезнь. В другом месте я указывал, насколько в нашем обществе отношения врача и больного ста­ли инструментом, с помощью которого вовлеченные лица, так сказать, соглашаются на соматическое заболевание, чтобы обойти конфликт идентичности, проявлением которого оно является (Ammon, 1971е, 1973а). И напротив, общество реагирует отверганием и безразличием там, где пси­хический характер заболевания, где аспект идентичности выходит на по­верхность – при так называемых психических заболеваниях в широком смысле. Соматическое заболевание начинает восприниматься всерьез в нашем обществе, лишь если понимается как чуждый личности аноним­ный соматический процесс. И только поэтому оно становится также сред­ством обращения внимание общества на Я больного и судьбу его иден­тичности.

В этом существенное различие между психосоматическим заболева­нием и психозом. В то время как при психозе прорывается граница между Я и не-Я, и Я, захлестнутое бессознательным, в психотической реакции пытается сохранить и вернуть свою интегрированность, психосоматичес­кий симптом становится средством коммуникации освобожденного от чув­ства вины Я с окружающим миром и собственным организмом. В этом смыс­ле психосоматическое заболевание имеет и положительный аспект. Оно оп­ределенным образом препятствует психотической дезинтеграции и предох­раняет больного от полной потери объекта и идентичности. Я остается, так сказать, «in touch»¹ со своей соматической основой и с помощью психосо­матического симптома получает внимание извне, хотя и на уровне, отщеп­ленном от собственных проблем идентичности. Это становится возмож­ным потому, что интернализованный объект раннего детства в форме со­матического симптома оказывается одновременно отщепленным и – хотя и деструктивным образом – интегрированным в границах тела. Несмотря на это, с моей точки зрения, существует тесная психодинамическая связь между психозом, психосоматическим заболеванием и другими формами архаических болезней Я. Об этом подробнее будет рассказано в следующем разделе.

‘ «В непосредственном тесном контакте».

Действие интернализованной “злой” матери – предыдущая | следующая – Психосоматическая реакция

Психосоматическая терапия. Оглавление